«Он был удивительно противоречив для меня, этот последний год моей первой жизни, оборвавшейся в феврале 1937-го», пишет Евгения Семеновна Гинзбург в своих воспоминаниях, изданных недавно в Милане на русском языке под названием «Крутой Маршрут». Эта «хроника времен культа личности» описывает ее вторую жизнь, в которой рядовая коммунистка Гинзбург превращается из «молота в наковальню».·
«Крутой Маршрут» заставляет вспомнить о ранее изданной в Париже книге Лидии Чуковской «Опустелый Дом». На первый взгляд, как далек крестный путь коммунистки Евгении Семеновны от душевных мук обывательницы Ольги Петровны! Первая жертва активная, вторая – пассивная. Обе они – матери, но в то время как Ольга Петровна страдает только из-за любви к сыну, страдания Евгении Семеновны начинаются с ее веры в политическую идею, а потом уже распространяются на нее самое, ее детей, ее семью, ее жизнь.
Несмотря на то, что «Опустелый Дом» можно отнести к беллетристике, а «Крутой Маршрут» – к документальным воспоминаниям, обе героини, одна вымышленная, другая – настоящая, реагируют одинаково на события сталинского периода. И неосведомленная Ольга Петровна, и осведомленная, с высшим образованием Евгения Семеновна, с той же наивностью не могут поверить, что жестокая действительность сталинщины происходит на самом деле.
Вот первая реакция Ольги Петровны на арест сына: «Нужно было сейчас же бежать куда-то и разъяснить это чудовищное недоразумение». Она уверяет жену арестованного таким же образом директора, что ее сын «не виноват. Он арестован по ошибке».
Евгения Семеновна пишет в предисловии к своей книге: «Основным ведущим (чувством за эти годы) было чувство изумления. Неужели это мыслимо. Неужели это всерьез».
Уверенность, что все происшедшее – ошибка, преобладает и у других. Когда муж Евгении Семеновны, член бюро Татарского обкома партии Аксенов узнает об аресте Биктагирева, 2-го секретаря горкома, он убеждает себя, что это «какое-то недоразумение, временное и даже комичное», и что в отношении его собственной жены «произошла ошибка». Так же воспринимают свое положение Катя Широкова, 18-летняя комсомолка, и Юля Анненкова, бывший редактор немецкой газеты, издающейся в Москве.
И в «Опустелом Доме», и в «Крутом Маршруте» жертвы пытаются объяснить происходящее одной и той же формулой. «Ведь это ясно, что вредители проникли в НКВД», уверяет Таня Крупеник, осужденная на 25-летний срок, «разоблачат их… А мы выйдем». Комсомолец Алик заявляет: «Вредители засели в НКВД – вот и орудуют. Сами они там враги народа».
Обратиться с правдой необходимо к самому Сталину. Ольга Петровна пишет ему личные письма. Алик хочет с ним лично поговорить. А Оля Орловская, сидя в одиночке в Ярославле, пишет Сталину стихи:
«Сталин, солнце мое золотое!»
По крайней мере 20 из 76-ти заключенных, едущих в товарном вагоне из Ярославля во Владивосток, получающих в жару одну кружку воды в день, «с упорством маниаков твердят, что Сталин ничего не знает о творящихся беззакониях», что «надо больше писать ЕМУ, Иосифу Виссариановичу [sic!]… Чтоб знал правду».
Вышеупомянутая Юлия Анненкова считает, что Сталину изменили, что измена проникла «во все звенья партийного и советского аппарата».
Таких иллюзий Евгения Гинзбург не разделяет: «если все изменили одному», возражает она Анненковой, «то не проще ли подумать, что он изменил всем?» Ибо «наивно монархическая идея о добром вожде, не знающем о злоупотреблениях злых чиновников, уже тогда, на ранних этапах моего крутого маршрута, не находила во мне отклика».
И тут «Крутой маршрут» идет дальше «Опустелого дома». Документальные воспоминания Гинзбург, Сталина не боготворящей, но и к оппозиции не принадлежащей, ставят, как говорится, ребром щекотливый вопрос о роли партийца во времена сталинщины. Что случилось? Партия арестовывает своих. Как должен вести себя коммунист в «своей» тюрьме?
Только малая часть партийцев доводит логическую цепь до конца. Но с заключительным выводом и они справиться не могут: Питковская, Коган, Подольская кончают жизнь самоубийством. Мысль о самоубийстве одно время преследует самое Гинзбург.
Вторая, большая часть партийцев, осужденных как и сама Гинзбург по 58-ой статье, продолжает искусственно поддерживать свою партийность, не взирая на окружающую действительность.
Аня маленькая доверяет свои горести со следователями только Евгении Семеновне, «как партиец партийцу», «чтобы не слыхали беспартийные», так как «материала против партии нашей нельзя им давать…»
В товарном вагоне, в котором женщин везут не как людей, а как «спецоборудование», Сара Кригер одергивает другую коммунистку: «не теряй лица, здесь есть беспартийные».
Эти коммунистки, а среди них и сама Гинзбург, не делают окончательных выводов из того, о чем свидетельствуют им факты. Они продолжают верить в абстрактную идею партии, в ее линию: индустриализацию страны, коллективизацию сельского хозяйства (не замечая или не желая замечать, какими методами эта последняя линия проводится на практике…). «Даже сегодня, после всего, что уже было с нами», пишет Гинзбург, разве мы проголосовали бы за какой-нибудь другой строй, кроме советского...?»
Этот логический провал трудно сопоставим с человечностью, господствующей в «Крутом Маршруте», с нравственной чистотой автора. Вопиющая несправедливость и немыслимая жестокость мучений и пыток, своих и чужих, часто заставляют Евгению Гинзбург думать, что она играет роль в кинофильме. И тут же решать – нет, этой действительности в кино бы не поверили. Когда у одиночных заключенных перед этапом отнимают фотоснимки детей, швыряя их в кучу, один из солдат наступает своим тяжелым сапогом на груду этих родных лиц. Если бы какой-нибудь режиссер решился воспроизвести эту картину крупным планом, то, – пишет автор, – критики решили бы, что «это уж слишком!»
То же самое чувство появляется у Гинзбург на пароходе, переправляющем тюрзаковцев в Колыму. В 43-градусной горячке она видит «крупным планом голые ляжки старика, сидящего на параше. Дрожащие, тощие, как у ободранного петуха, покрытые синей кожей…». И спохватывается: «нет, этого, наверно, нельзя снимать, это будет грубый натурализм».
О той же глубокой человечности автора свидетельствует ее юмор. Стоит вспомнить рассказ арестантки Риммы Фаридовой: «Вначале я проходила у них как троцкистка, … но по троцкистам у них план перевыполнен, а по национальностям они отстают».
Или рассказ бабы Насти: «вот и про меня, вишь ты, наговорили и прописали: трактористка. А ведь я, веришь, вот как перед Истинным, к нему, к окаянному трактору и не подходила вовсе».
Или эпизод с воробьями: «На рассвете несколько воробьев, еще не узнавших, очевидно, о том, что "здесь нам не курорт", и что начальник Бутырской тюрьмы Попов категорически запрещает общение птиц с заключенными, бойко взлетели на верхушку деревянного щита».
Но человеческий протест Евгении Гинзбург почему-то останавливается на полдороге. Ее мысленный вопрос в кабинете Ярославского (во время процесса исключения ее из партии): «Почему же ваша ошибка искупается только ее сознанием, а почему я должна расплачиваться кровью, жизнью, детьми?» так и остается висеть в воздухе. На него Евгения Гинзбург, оставшаяся после своего крестного пути коммунисткой, ответа не дает.
А ответ, быть может, найден Таней Станковской, умершей в транзитке: «Из Ярославки взрослыми детьми вышли». Или же Виктором Вольским, в «Искуплении» Даниэля: «За что ты сидел в тюрьме? Ты и 99% всей 58-ой? Вы же сидели ни за что. Вы тоже ничего не делали. Ни плохого, ни хорошего – н и ч е г о…».
· Это миланское издание изумляет исключительной неряшливостью и колоссальным количеством опечаток. Гораздо лучше «Крутой Маршрут» издан в журнале «Грани» №64 (Изд. «Посев» Франкфурт на Майне).
