В Москве Синявский и Даниэль были приговорены к длительным срокам тюремного заключения. Мартиролог российских писателей и поэтов пополнился двумя новыми именами; еще раз получили оправдание незабываемые слова Замятина: «В других странах писателями гордятся, у нас их бьют по морде».

Темен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведет
Пушкина – под дуло пистолета,
Достоевского – на эшафот.

Конечно, Даниэль и Синявский не Пушкин и не Достоевский, но дело ведь не в определении силы их литературного таланта, а дело в их судьбе. И в определении судьбы великого народа, попавшего во власть маленьких людишек. У Салтыкова-Щедрина есть разговор мальчика в штанах с мальчиком без штанов, немецкого мальчика с русским мальчиком. Русский мальчик хвастается тем, что погоди-де, немчура, «будет и на нашей улице праздник!» А немец отвечает: «Врешь ты все, русский, никогда у вас ни улицы, ни праздника не будет». И это в салтыковские времена. А ведь Александр III и Сталин, Победеносцев и Жданов – вещи несовместные! Было время, когда признанному писателю за неосторожные высказывания в худшем случае грозило то, что тогда называлось ссылкой.

Нынешние мракобесы тащут и не пущают; за всякое неосторожное слово грозит то ссылка, то тюрьма. И по-прежнему, власть предержащие правы, правы хотя бы потому, что в их руках сила. – Так думают они.

Хоть, впрочем, так ли это? «Всем нашим тюрьмам не вместить великой нашей славы», писал когда-то губернатор Слезкин Льву Толстому. Есть основания считать, что и нынешним тюрьмам и сумасшедшим домам не вместить славы тех, кто, зная что им грозит, со всеми последствиями примирившись, повторяют вслед за Толстым: «Не могу молчать!»

Синявский и Даниэль, конечно, не символы. Символом бывает только исключение. Синявский же  и Даниэль скорее уже правило. Недаром, пожалуй, впервые за всю историю советского суда, не признали они своей вины, недаром протестовала против приговора и вообще суда не только литературная и при-литературная молодежь, но и корифеи, вроде Паустовского, недаром жена Даниэля могла в интервью с французским агентством «Франс-Пресс», уже после суда, защищать имя своего мужа и утверждать, что многие выражали ей сочувствие и что она не испытывала «никаких затруднений ни от моих соседей, ни вообще от кого либо». Тот самый советский народ, от имени которого выражали возмущение судьи и обвинители, не нашел в «преступлении» писателей ничего преступного, не обиделся и не возмутился.

Не обиделся же и не возмутился народ потому, что причины на обиду и на возмущение были только у мракобесов, у тех, кто десятилетиями пытался подморозить Россию, забивали окна и двери, конопатили все щели, дабы – сохрани Господи! – сквозняк не проник бы, свежим духом не запахло бы.

Народ и не такое переносил и не возмущался. У народа место нашлось и Пушкину с его «Историей села Горохина» [sic!], и Щедрину с его «Историей города Глупова». Народ, наконец, и Алексея Толстого, с его горькой сатирой и горьким плачем (ни улицы, ни праздника) скушал и не поперхнулся.

Нами уже сказано: Синявский и Даниэль не символы, это живые люди, имена в мартирологе, а, может быть – и даже, наверное (если не бояться искренней патетики) – надежда России, ее будущее. Не спутники и не ракеты, а живые люди – люди, умеющие сохранить дух живой и на кладбище и в склепе – воплощают будущее народа и его надежду. Техника – не самоцель, техника – средство, служит, должна служить людям, а для этого сначала требуется живой человек.

И вот именно в конфронтации с живым человеком и выявилась вся неживость (нежить, о которой так много и хорошо писал Ремизов) сторонников, защитников (по каким соображениям, в данном контексте неважно) системы.

«Литературный критик З. Кедрина», так сообщает корреспондент «Правды», Т. Петров, «говорила на процессе о том, что в зарубежных “трудах” Синявского-Терца советские люди представлены в виде пьяниц и воров, неспособных создать свою культуру, нравственных уродов, упырей, ведьм и оборотней, тупых мужиков, дикой бабы на помеле, убийц, маньяков, растленных эротоманов, тунеядцев и доносчиков».

То есть просто даже не хорошо. И чтобы доказать, что все это не так – и не убийцы-де и не маньяки – сослать автора на каторгу, пусть охватит слабым своим умишкой сущность советского гуманизма!

Обратим внимание на один факт: еще никогда в человеческой истории не был ни один философ, писатель, пророк отравлен, убит, сослан на каторгу, посажен в тюрьму за то, что проповедовал правду, истину и добродетель. Всюду и всегда непрошенные защитники – особенно молодежи – обвиняли их во всех смертных грехах. Сократа отправили за очень нехорошие вещи, которые он будто бы делал и проповедовал. И его обвиняли в лицемерии. Что же, судьям Синявского и Даниэля история не известна! Или просто так было нужно? Нужно для того, чтобы еще раз – может быть, в последний – закрыть живую струю, утвердить власть мертвечины!

У Петрова дальше читаем:

«В некоторых кругах за рубежом высказывается сомнение: не представляет ли собою суд над Синявским и Даниэлем подавление в писательском творчестве критики недостатков, имеющихся в советском обществе?»

Нет, говорит Петров, не представляет!

И спорить с ним не приходится. Не приходится потому, что все заявление – квинтэссенция лжи. Никаких сомнений нигде за рубежом не высказывалось. А то, что высказывалось, было протестом. Протестовал Нобелевский комитет в Швеции, протестовал Пен-Клуб, протестовал целый ряд писателей и общественных деятелей, наконец, протестовали – и наиболее показательно – компартии Запада, включая наиболее крупные западноевропейские компартии, французскую и итальянскую. Протестовали против суда и против того духа, который этот суд сделал возможным.

Протестовал, наконец, французский коммунистический писатель Арагон, не протестовавший даже во времена сталинского режима.

Времена не те. И даже коммунисты на Западе не считают больше мордобития высшим выражением гуманизма.

Мы, конечно, не знаем, что руководило протестующими коммунистами: гуманные соображения, охвативший и их, либеральный дух нашего столетия или боязнь потери престижа в собственной стране в результате бросающего на них тень изуверства мракобесов в Советском Союзе! Мы не знаем, да нам и все равно. Знаем мы только, что своими осторожными формулировками Петров пытается обмануть своих читателей, обмануть тот народ, от имени которого он будто бы выступает. «Зал встретил приговор аплодисментами», сообщает он в своем репортаже. Этот московский зал был, однако – если Петров прав – единственным форумом, встретившим этот «приговор» – не лучше ли было бы сказать «насилие»! – аплодисментами. Остальной мир насторожился. Остальной мир, веривший, хотевший верить, что времена разнузданной расправы над каждым инакомыслящим прошли и великий народ встал, наконец, на путь терпимости, реагировал резко и недвусмысленно. Своевременна ли эта реакция и были ли основания верить в то, во что многие на Западе верили – вопрос нас здесь не интересующий. Фактом, однако, остается, что волка в одеянии бабушки распознали. «А для чего тебе такие острые зубы?» – спросил мир.

Очевидно, для того, чтобы и дальше кушать всякого, не согласного с декретированием в области духа.

За что посадили Синявского и Даниэля?

За антисоветскую пропаганду на Западе? На Западе антисоветской пропагандой заниматься не к чему. На Западе большинство и так знает, с кем имеет дело. На Западе имеется НАТО, имеется целый ряд антикоммунистических организаций и учреждений, на Западе знают о венгерском восстании – видели. На Западе Синявский и Даниэль, если и нужны, то лишь как свидетели того, что далеко не всех удалось привести к молчанию, того, что по-прежнему светит над Россией пушкинское «веленью Божию, о муза, будь послушна!»

И если это «веленью Божию» антисоветское, то и Синявский и Даниэль явление антисоветское, но тогда и вообще всякое искусство, все живое – антисоветское. А как собираетесь вы, Петров, Кедрина и иже с ними, навеки искоренить жизнь! Неужели верите вы в то, что из этого что-то выйдет?

Сталин не такими методами работал, а и тогда находились мужественные души, отказавшиеся верить и писать по ученически «отселева-доселева».

Мы благодарны духу времени, тому повзрослению, которое наблюдается и в мире и на Родине, что не позволило отечественной инквизиции расправляться с писателями при помощи нагана! Мы благодарны духу времени, не тем, кто к этим методам не прибегнул. Если судили, а не просто кокнули, то не потому, что судить хотели, а потому, что иначе нельзя было.

Мы, живущие здесь, за рубежом, где будто бы возникают приведенные Петровым вопросы, физически пребывающие за пределами нашей страны, но духом и душой со-чувствующие, со-страдающие, со-существующие с нашим народом и особенно с его духовной элитой, не желаем – во всяком случае в значительной нашей части – зарабатывать на несчастье дорогих и нам мучеников политический капитал. Наша жизнь после процесса Синявского и Даниэля станет не легче, скорее труднее. Нам больше придется нести и за большее отвечать. И еще: мера нашего стыда стала большей.

Мы отказываемся гордиться очевидностями. Это большая страна и большой народ добиваются успехов в области промышленного строительства, дают миру больших ученых и техников – это само собой разумеющееся.

Что большая страна и большой народ обороняются против отечественных критиков, которым ведь не удовольствие же доставляет сыпать соль на открытую рану – ведь эта рана и у них болит – при помощи хулиганского суда, кастета и нагана – это стыдно. Величие народа определяется не самохвальством, а великодушием.

Даже если судьи правы и критика Синявского и Даниэля (а мы убеждены, что это не так) не задевала существа вещей и не била в цель, критика, как таковая, возможна только там, где человеку дано право ошибаться. О Бернарде Шоу многие англичане говорят: «Нас не трогает критика, в которой нет правды!» Но хватать Бернарда Шоу, тащить его в суд, судить, посылать на каторгу – такое ни одному англичанину и в голову не придет.

Уже шла речь о повзрослении. О повзрослении не только мира, но и советского общества. Повзросление это очевидно, иначе Синявскому и Даниэлю пришлось бы, верно, много хуже. Но нынешнего повзросления недостаточно. Хочется надеяться, что все думающие люди в Советском Союзе восприняли и суд, и приговор, как плевок в их лицо. Хочется надеяться, что наступают дни, когда и у нас на Родине получит хождение вольтеровское определение демократии: «я не согласен с тем, что ты говоришь, но я своей жизнью буду защищать твое право говорить это!»

В свое время советская пропаганда возмущалась сжиганием книг в нацисткой Германии. Не знаем, что хуже – сжигать книги или расправляться с их авторами!

Так дальше дело не пойдет. Мракобесию должен быть положен конец. Мракобесы – особенно мракобесы с наганом и кастетом в руках – должны быть взяты на учет. Будущая Россия должна знать, кого благодарить за тот позор, которым овеяно русское имя сегодня. Будущая Россия ожидает от каждого, что он исполнит свой долг. От каждого отдельно и персонально. Находится ли он дома или за рубежом. Начатое дело раскрепощения русского духа должно быть закончено. Никакие – самые блестящие – перспективы построения какого бы то ни было общества, никакие планы строительства не оправдывают и не могут оправдать неправды, совершающейся на наших глазах. Если уж заграничные коммунисты нашли, наконец, в себе мужество протестовать против действий своих советских покровителей, то нам и Бог и Россия велели опомниться, не вести себя так, будто нашу Родину, как писал Лесков, наседка только вчера под кустом вывела, поднять свой голос на защиту свободы и права. Дело Синявского и Даниэля показало, что и свобода и право – вещи отнюдь не абстрактные, что убивают и насилуют лучших, самых мужественных, элиту нации и народа. Этого терпеть нельзя.