О книге его стихов будут писать и писать: она не может не быть замеченной [sic!]. И, может быть, поднятый по поводу скандального, позорнейшего процесса - суда над «тунеядцем-поэтом Бродским» - шум - только мешает по-настоящему, без сенсационных трамплинов, подойти вплотную к поэзии этого молодого, очень молодого, но уже сложившегося на диво творца.

Служенье муз не терпит суеты:
Прекрасное должно быть величаво...

И суета вокруг процесса Бродского, как и шум по делу Пастернака, лишь затрудняет непосредственное, живое, непринужденное отношение к самому делу поэта. А к творчеству Бродского, кстати, очень подходит и эта цитата: он именно величав.

Странно: Бродскому и сейчас-то всего около 25 лет (он родился в 1940 году), стихи и поэмы его, собранные в только что вышедшей в Америке книжке, написаны в возрасте 21-24 лет, а ему, Бродскому, особенно удаются не стихи в свободной современной форме, а баллады и поэмы в чеканной классической форме. И не малые формы, а именно поэмы - наиболее сильное у молодого поэта.

И еще: шествие, движение, безостановочное даже плохо осознаваемое, но обязательно не без торжественности: не ходьба, не прогулка, а именно шествие. Недаром так названа лучшая из поэм Бродского. Но вот и другая: «Исаак и Авраам»: и в ней - в ней весь ее поэтический смысл, все ее напряжение - не в кульминационном - только внешне - моменте жертвоприношения Авраама, а в торжественном, полном напряженного трагизма шествии отца и сына, обрекшего и обреченного - к месту величайшей жертвы. И - уже после счастливо отвергнутой жертвы (все-таки не без иронии замененной бараном) - обратное шествие отца и сына к отчим шатрам:

«Идем, Исаак. Чего ты встал? Идем.
Сейчас иду» - Ответ средь веток мокрых
ныряет под ночным густым дождем
как быстрый плот - туда, где гаснет окрик.

Совсем по-библейски, хотя и в новых словах, звучит мерный шаг поэмы:

«Пойдем же, Авраам, в твою страну
где плоть и дух с людьми - с людьми родными
где все, что есть, живет в одном плену,
где все, что есть, стократ изменит имя.
Их больше станет, но тем больший мрак
от их теней им руки, ноги свяжет.
Но в каждом слове будет некий знак,
который вновь на первый смысл укажет...»

Может быть, это знамение нашего времени. Может быть, это знамение послереволюционных эпох: революционные марши марсельцев сменяются всегда торжественными фарами победных шествий наполеоновских войск: вослед за Керубини и Меюлем маршевой музыкой прогремел на весь свет Бетховен. И вот сейчас музыку нового пореволюционного шествия уловил поэтический слух Бродского - вслед за более ограниченно-позивистическими маршами Маяковского. Но у Бродского его шествия принимают совсем другой образ: отзвуки библейских мотивов у него не случайны. Бродский идёт к метафизике поступательного движения мира. Только поступательного ли? Ведь вся поэма «Исаак и Авраам» построена на мелодическом, а частью и полном повторе движения: туда точно так же, как и обратно. Может быть, весь смысл нашей шумной и пестрой истории - не в достижении, а только в устремлении, не цель важна, а только шествие к цели? -

Пора давно за все благодарить,
за все, что невозможно подарить
когда-нибудь, кому-нибудь из вас
и улыбнуться, словно в первый раз,
в твоих дверях, ушедшая любовь,
но невозможно улыбнуться вновь.

Да, невозможно улыбнуться вновь, как невозможно дважды вступить в одну и ту же струю вечно катящей свои волны реки, но метафизика-то движения - она одна и та же, и за неповторимостью эмпирического бывания глядит на нас трагедийный лик бесконечного и бесконечно повторяющегося шествия в ничто, в смерть, в пустоту.

В поэме «Шествие» этот трагический гротеск подчеркивается и масками, маскарадами <нрзб> мирных литературно-исторических типов, перемешанных с масками сравнительно новыми, но уже ставшими типическими: Арлекин и Коломбина соседствуют со Скрипачем и Поэтом, с ними в ногу идут князь Мышкин из «Идиота» Федора Достоевского и Дон Кихот, а за ними тащится Усталый человек и уже совсем аллегорический Плач. Гамлет и Торгаш, Честняга и Вор, Крысолов из Гаммельна и Счастливый человек, Лжец и Король, классические Любовники — все они охарактеризованы и своей лексикой, и своим ритмом, и особым шагом в этой стройной, целостной, но очень полифонической, многоплановой поэме.

Очень удачно Бродский использовал и литературные реминисценции: они никак не делают поэму стилизацией, но играют роль дополнительной краски, а, может быть, лессировки, когда из-под одного - жидкого - слоя краски проступает другая, создавая большую жизненность, как бы трепетание самой плоти: «Вот Арлекин толкает свой возок... ...и Коломбина машет из возка», а сам Арлекин у Бродского распевает:

По всей земле балаганчик везу,
а что я видал на своем веку:
кусочек плоти бредет внизу,
кусочек металла летит наверху.
За веком, за веком
ложится в землю любой человек...

Ну, разве это не лессировка: ведь под слоем Бродского проступает сознательно взятый поэтом Блок: не говорю уже о «Балаганчике», но -

...Везут, покряхтывая, дроги
Мой полинялый балаган,
Лицо дневное Арлекина
Ещё бледней, чем лик Пьеро,
И в угол прячет Коломбина
Лохмотья, сшитые пестро...
Тащитесь, траурные клячи!...

И под этим словом образа-краски - ещё более романсный, ещё более заунывный слой апухтинских «Пары гнедых...»

А вот «романс князя Мышкина» из того же «Шествия»:

В Петербурге снег и непогода,
В Петербурге горестные мысли,
проживая больше год от года,
удивляться в Петербурге жизни.
...Приезжать на родину для смерти,
Умирать на родине со страстью...

И, наконец, через всю поэму - нет-нет - и проскальзывает пушкинское «тяжело-звонкое скаканье по потрясенной мостовой»: в поэме Бродского, как мало у кого из поэтов, много внутреннего и даже внешнего сходства с «Медным всадником». Смысл «Шествия»? Ну, он ясен тем, кто внимательно прочтет поэму. А кто не умеет читать стихов, тем пояснять бесполезно: «Ты знаешь песню. Что сказать мне больше?».

Вот шествие по улице идет,
и дождь уже совсем перестает,
не может же он литься целый век...
...А впрочем, чорт с тобой!
Прекрасным душам счастья не дано.
Счастливое рассветное вино,
давно кружить в их душах перестав,
мгновенно высыхает на устах.
И снова погружается во мрак
прекраснодушный идиот, дурак,
и дверь любви запорами гремит,
и в горле горечь тягостно шумит.
Так пей вино тоски и нелюбви
и смерть к себе испуганно зови,
чужие души робко теребя...

Что же такое влекущая смерть? В сущности, она - мир нашего бывания, она, наконец, просто быт, в котором умирает дух, она и цивилизация, тоже способствующая смерти духа, ибо сама бездуховна и только комфортабельна: к чему же ей вечность? В поэме «Холмы» Бродский ясно говорит об этом:

Смерть - не скелет кошмарный
с длинной косой в руке.
Смерть - это тот кустарник,
в котором стоим мы все,
Это не плач похоронный,
а также не черный бант. ...
Смерть - это все машины,
это тюрьма и сад.
Смерть - это все мужчины,
галстуки их висят.
Смерть - это стекла в бане,
в церкви, в домах - подряд!
Смерть - это все, что с нами -
ибо они - не узрят.
Смерть - это наши силы,
наши труды и пот.
Смерть - это наши жилы,
наша душа и плоть.

Но поэт, несмотря на свою молодость, а молодости свойственен некий поэтический пессимизм, - отнюдь не пессимист: ему свойственнее мужественное принятие мира, как шествия, как поступи духа. Куда? Ну, к какой-то Цели. Целью этой не могут быть, конечно, наши «труды и пот», не могут быть и «наша душа и плоть». Но какова же эта Цель? Может быть, мы ее ясно и не осознаем, но в глубине души она - преодоление смерти. Она - воскресающая все память, но не как воспоминание, а как поминовение. Как преддверие воскрешения.

Поэт - не философ: и слава Богу: коемуждо каждое. Но поэт и не птичка Божия, незнающая ни заботы, ни труда: большая поэзия - большая идея. Это не идеология: это - идея. В том смысле, в каком идею понимал Платон: как истинно сущее.

Бродский уже сейчас - поэт большой идеи.