Унылый, дождливый осенний вечер на Ухте. Лагерные бараки, небольшой, рубленный из столетних кедров домик начальника управленческого лагпункта Ч-ва. Я и мой друг, бывший член Союза советских писателей, оба осужденные «за контрреволюционную пропаганду», сидим у сильно подвыпившего начальника лагпункта и слушаем его бредовые рассказы. Когда Ч-в выпивает, а это случается чуть ли не каждый день, он не может обойтись без собеседников. Собеседников – это не то слово: говорит только он. Говорит при этом скорее не нам, его слушателям, а куда-то в пространство, но всегда ему нужно видеть перед собой человеческие лица, не быть одному, с кем то разделить отчаянную тоску воспоминаний. И так почти всю ночь напролет. Для заключенных это тяжелая повинность: ведь завтра, чуть свет, строиться в колонны, топать четыре километра до места работы, и 10-12 часов напряженно трудиться – и это все после бессонной ночи. Да и выбор начальника лагпункта достаточно ограничен: это всего человек 15 заключенных, по большей части беспартийных, за исключением 2-3 сидящих за «троцкизм» бывших крупных партийных работников.

В каком то полузабытье Ч-в бормочет: - «Руки, главное, руки…»

Воспоминания не дают ему спать, прошлое кровавыми призраками встает перед ним. С оперативной чекисткой работы его давно убрали на спокойную и не требующую никаких усилий работу начальника одного из бесчисленных лагпунктов, но и тут воспоминания не оставляют его. Через год – психиатрическая больница, а к нам начальником присылают другого, тоже наполовину уже «отработанного» чекиста.

И вот передо мной новые рассказы советского писателя, укрывшегося псевдонимом «Николай Аржак». Как он их переслал на Запад – это уже его дело. Я не вникаю в способы передачи советскими литераторами на Запад тех их произведений, в которых они хотят говорить в полный голос. Но первый же рассказ, публикуемый нами в этой новой книжке Аржака – «Руки». Что это? Случайное совпадение или мы слышим с автором одну и туже исповедь? Правда, место действия рассказа перенесено в иную обстановку. Но рассказ-то именно тот, тот самый, который слышали мы на далекой северной Ухте, около 25-ти лет тому назад…

Николай Аржак – опытный литератор и крупный и разнообразный мастер рассказа. И трагическая сжатость первого рассказа – «Руки» – говорит о том, что манера фантастического реализма, окрашенного злой иронией («Говорит Москва»), и разгульный, почти не знающий удержу сатирический драматизм и сочный юмор «Человека из Минапа» – даются ему одинаково легко, и всегда блистательно и как-то неожиданно. Аржак обладает редким искусством держать читателя в непрерывном напряжении, и не только в прозе, а и в стихах, так как все, например, стихотворные эпиграфы его повести «Говорит Москва» – это его стихи, подписанные именами никогда не существовавших поэтов.

«Человек из Минапа», казалось бы, написан на сравнительно рискованную и достаточно анекдотически-избитую тему. Но она взята автором в таком неожиданном повороте, написана с такой серьезной миной, с такой непосредственностью, что сама собою исчезает даже мысль об анекдотичности сюжета, о некоторой стилизации советского быта, и мы только наслаждаемся яркостью красок и своеобразным, круто замешанным реализмом большого художника.

И сразу же отпадает даже вопрос: а могло ли такое быть на самом деле? Да, могло. Автор просто ставит своих героев в экспериментальные условия, условия немного необычные, но реакция его героев, мотивация их поведения, характер их высказываний настолько жизненны, настолько естественны, что забывается и некоторая своеобычность самого исходного положения.

Николай Аржак, как и Абрам Терц, как и многие советские писатели среднего и молодого поколения, уже органически не могут писать в манере старого добротного реализма и его социалистического фальсификата. Все они – уже экспериментаторы, уже немного сюрреалисты, сохраняющие при этом органическую связь с высоким русским реализмом – реализмом Достоевского и Лескова, Замятина и Ремизова.

Предлагаемая читателям книжка не требует большого предисловия. Она настолько талантлива, что говорит сама за себя. Но, прочитав эти блестящие рассказы, пишущий эти строки не мог удержаться от волны воспоминаний и позволил себе – вместо предисловия – написать эти несколько строк об авторе и его сюжетах.