Лидия Чуковская знакома зарубежным читателям по повести «Опустелый дом», опубликованной в «Новом журнале» номер 83 за июнь 1966 г. под названием «Софья Петровна». А читатели Нового Русского Слова, несомненно, помнят ее по уничтожающему открытому письму на имя Михаила Шолохова, «одобрившего» жесткий приговор Синявскому и Даниэлю.

По бесстрашию, искренности и любви к русскому языку Лидия Чуковская остается верной себе и в этой книге; но в ней особенно явственно слышится дочь Корнея Чуковского, автора труда «Живой, как жизнь». Читатель то и дело с восхищением останавливается перед поэтическими картинами, особенно в ее описаниях природы. Вот, например: «Березы росли семьями ... устремляясь вверх, и чем выше, тем дальше отклоняясь друг от друга, как в неподвижном, но стремительном вальсе». А где-то дальше в овраге «...из глубины снега тянутся к облакам ... словно вылепленные из белой тишины».

Голос писательницы и в этой повести звучит безбоязненно, молодо и горячо (несмотря на возраст – она род[илась] в 1907 г.). Даже громче и смелее: если ее Софья Петровна – робкое существо, наивно цепляющееся за веру в справедливость карающих органов, несмотря на арест единственного сына, то героиня новой повести Нина Сергеевна – член Союза советских писателей, переводчица, которую опыт, годы и горе научили слышать истинный смысл как в заученном пафосе неугомонного радиодиктора, так и в воплях газет, полных то похвалы, то клеветы, то «разоблачений».

1949-й год. Уже двенадцать лет одна с дочкой. Коммунальная квартира. Перебранки на кухне: кто-то кого-то пилит «словно за ноги тебя тащит по лестнице вверх и ты лбом ударяешься о каждую ступеньку». И оттого Нина Сергеевна так жаждет погружения в глубину, спуска под воду, хотя знает, что там еще страшнее, чем на поверхности: «...там тяжелые шаги солдат, уводящих Алешу ... там неотступный, многолетний вопрос: каков был его последний миг?»

Нина Сергеевна мечтает о спуске на дно, где «от скрещения тишины и памяти возникнет звук ... который ... станет книгой, замиранием сердца, чьей-то новой душой». Хотя убеждена: «...моей памяти никто не позволит превратиться в книгу».

И вдруг... Санаторий, березовые рощи, снежные сугробы, ежедневные прогулки в лес, а главное – она одна к комнате, где «мысль или догадка не будет переехана ... чьими-то словами на кухне ... где есть письменный стол, который не надо три раза в день превращать в обеденный».

Здесь в течение двадцати шести суток, в часы желанных погружений, память, просыпаясь, диктует ей страницу за страницей... В них давно затаенные горячие слова гнева, осуждения, сострадания и любви – лишь где-то между строк смутная надежда быть услышанной.

Полным горечи голосом автор рассказывает нам о послевоенной России, о людях с клеймом «был в оккупации»; о бывшем ЗК, вынужденном фальшивить, чтобы не стать «повторником»; об истерии «разоблачения космополитов...».

И просыпается взбудораженная книгой наша память о непостижимых событиях, о невозместимых потерях... И хочется сказать мужественной женщине о том, что ее погружения были не напрасны: что ее память стала книгой, пусть лишь за пределами родины, усилиями братьев, которых она искала («все живое ищет братства...»). Хочется заверить ее, что их же усилиями голос ее будет передан иноязычным ветрам, которые понесут его в другие страны, как весть о силе правдивого слова и несломленного духа.