Объемистый сборник стихов Бродского больше обязан своим выходом тягостной личной судьбе поэта и глумлению над ним издевательского «судебного» процесса, чем его немалым, чисто творческим заслугам.

Эта книга – не продуманный, окончательный отбор законченных, подготовленных для печати произведений, а случайное собрание разнокалиберных текстов, в разных стадиях обработки. Она  не выставка художника, а застигнутая врасплох неожиданным визитом, не прибранная для приема гостей его мастерская. Наряду с законченными, вставленными в рамку картинами, в ней немало эскизов, набросков, временно заброшенных проектов и другого получернового материала, более показательного для личности автора и понимания его творческого процесса, чем для его максимальных возможностей и достижений.

И это затрудняет ответственную оценку Бродского как поэта, потому что поэта, как и каждого человека, правильнее судить по тому, что у него есть самого лучшего, а не по его недостаткам, срывам и несовершенствам, имеющимся у любого из нас.

Чисто человеческий и, если угодно, политический интерес этого в значительной мере случайного материала повышается тем, что автор его живет в СССР. Эта книга – картина советских будней, куда советское правительство не хочет допустить посторонних свидетелей. Здесь наблюдаем мы не официальный, показной фасад, а изнанку, которую этот фасад старается скрыть и исказить.

Но изнанка эта оказывается позорной, жалкой и некрасивой лишь для руководящих партийных верхов. Сама же по себе она намного живее, прекраснее и привлекательнее вопиюще фальшивой штукатурки под соцреалистический мрамор.

В книжке Бродского не только нет ни одного высказывания в партийном духе, но и никакой полемики с советской властью. Автор просто интересуется не политикой, а многовековым наследием исторически сложившейся мировой литературы. В книжке немало мифологического материала. Так, одна из обширнейших в сборнике поэм «Исаак и Авраам» написана на библейскую тему и не лишена своеобразия в подходе к этому трудному и не раз уже использованному сюжету.

Точно так же маскарадные персонажи цикла «Шествие» взяты не из «советской действительности», а в общечеловеческом репертуаре художественных тем. В ней фигурируют не председатели колхоза, кулаки, вредители или героя социалистического труда, а всем близкие и понятные Арлекин, Дон-Кихот, Гамлет, князь Мышкин, или же скрипач, вор, крысолов…

По этой книге лучше всего можно определить, чем на самом деле живут и дышат молодые поэты в СССР. Так, например, у Бродского очень большую роль играет атмосфера и миф Петербурга, особенно в «Шествии», чем-то перекликающимся с Ахматовской «Поэмой без героя». И это именно вечный град Петров, с его единственной в мире иллюзорной атмосферой северной Пальмиры и Венеции, город-призрак, с его экзистенциальной тоской по непрочности земных твердынь, с его высокой, но обреченной культурой, а не банальный, плоский, искусственный Ленинград.

Поражает также удивительная близость Бродского к современной поэзии свободного мира. У него мы встречаем тот же отказ от сентиментальной поэтичности, ту же нарочитую разговорность выражения, не останавливающуюся даже перед сквернословием, те же описки конкретно точного прозаизма, тот же терпкий, горьковатый юмор, что и у таких ультрамодерных западных поэтов, как Жан Тардье или Ремон Кено, Альдо Палаццески или Мериль Мур.

Все это лишь еще раз доказывает, что партийное воспитание скользит по поверхности человека, не находя доступа в его внутренний мир.

В опубликованных стихах Бродского много не только случайного, но и незрелого. Не свободен он еще и от посторонних влияний, среди которых особенно заметен Заболоцкий:

Плывет в тоске необъяснимой
Певец печальный по столице,
Стоит у лавки керосинной
Печальный дворник круглолицый,
Спешит по улице невзрачной
Любовник старый и красивый,
Полночный поезд новобрачный
Плывет…

Но также и Блок:

Слышишь ли, слышишь ты в роще детское пение,
Блестящие нити дождя переплетаются, звенящие голоса,
Возле узких вершин в новых сумерках на мгновение
Видишь сызнова, видишь сызнова угасшие небеса?

И даже Луговской:

Гулкий топот копыт по застывшим холмам – это не с чем сравнить,
Это ты там, внизу, вдоль оврагов ты вьешь свою нить,
Там куда-то во тьму от дороги отбегает ручей,
Где на склоне шуршит твоя быстрая тень по спине кирпичей…

Конечно, пока Бродский еще не сложившийся, большой поэт, а только подающий надежды юноша. Но его высокая одаренность уже не составляет ни малейшего сомнения, и можно только удивляться самостоятельности, достигнутой в его возрасте в тяжелых советских условиях. У Бродского есть все шансы стать одним из больших поэтов нашей эпохи.

Пока же легкость, с которой ему даются стихи, часто приводит к неопределенному многословию. Ему еще предстоит выработать ту лаконическую сосредоточенность, которая одна только придает поэзии подлинную выразительность и силу действия. Его образность еще недостаточно четка, а тематика не вполне определилась. Но в некоторых лучших своих стихотворениях Бродский уже достиг подлинного своеобразия, безупречного вкуса, а порою и недюжинного словесного мастерства.

Такие стихотворения, как «Рыбы зимой», «Еврейское кладбище около Ленинграда», «Глаголы или комментарии к «романсу скрипача» и некоторые другие, не только своеобразны, но и полны неподдельной метафизической смелости и представляют большой, чисто художественный интерес, независимо ни от каких обстоятельств. Первая строфа «Глаголов» интересно перекликается со стихотворением «Гойя» Вознесенского:

Меня окружают молчаливые глаголы,
Похожие на чужие головы глаголы,
Голодные глаголы, голые глаголы,
Главные глаголы, глухие глаголы.

Доказательством того, что талант Бродского непрерывно растет, являются те немногие стихи 1964 года, которые попали в сборник:

Вот в этом-то у певчих птиц
С двуногими и весь разрыв
(Не меньший, чем в строеньи лиц),
Что ножницы, как клюв, раскрыв,

На дереве, в разгар зимы,
Скрипим, а не поем как раз.
Не слишком ли отстали мы
От тех, кто «отстает от нас»?

Особенно выделяется наиболее для нас несомненная удача Бродского – «Большая элегия». В ней заметно подлинно большое дыхание, а картина ночного покоя Лондона, открывающая поэму, поистине грандиозна. Поэма замечательно передает атмосферу творчества великого английского «метафизика», нисколько не становясь от этого подражательной.  Какова бы ни была дальнейшая судьба автора, это произведение в русской литературе останется наверняка.

Такие стихотворения, как «Книга» или «Был черный небосвод…», носят отпечаток личного своеобразия и, в то же время, перекликаются с новейшими стремлениями передовых позиций Запада:

В тот вечер возле нашего огня
увидели мы чёрного коня…
…Он черен был, не чувствовал теней.
Так черен, что не делался темней.
Так черен, как полуночная мгла.
Так черен, как внутри себя игла.
Так черен, как деревья впереди,
как место между рёбрами в груди.
Как ямка под землёю, где зерно.
Я думаю: внутри у нас черно.

Не только будущее Бродского, но и сама жизнь его в опасности. После Блока и Гумилева, после Хлебникова, Мандельштама и Клюева, после стольких других потерь невозможно допустить, чтобы власть лишила Россию еще одного поэта…