На этой неделе (в четверг) у нас выступал Бродский. Но я с ним не познакомился. После выступления был «прием» у Карлинского, но Карлинский не соблаговолил меня с женой пригласить. Я знал о приеме за несколько дней до того — от владыки Иоанна, который получил приглашение и с которым я как раз тогда долго разговаривал по телефону (мы время от времени беседуем, иногда по полтора-два часа; обычно он мне звонит, но на этот раз позвонил я). После выступления Бродского, длившегося полтора часа, владыка Иоанн, с которым я столкнулся при выходе, спросил меня, еду ли я к Карлинскому, был удивлен, что я не приглашен, и убеждал меня все же поехать, но я сказал, что без приглашения не поеду, что не-приглашение может быть не случайным, ибо как будто все другие члены Отдела приглашены, Карлинского в пределах видимости не было (он уже поспешно уехал — очевидно, к себе — но я бы все равно такого запоздалого приглашения не принял). До сих пор не знаю причины такой бестактности Карлинского (ему вообще бестактность свойственна, и у меня с ним довольно холодные отношения). М. б., он сделал это по желанию Бродского. Тогда другое дело, но он должен был бы объяснить; Проффер приехал с Бродским, но на том вечере он показался только в начале где-то сзади, а потом сгинул. От одного нашего студента, который в тот день завтракал с еще несколькими студентами и с Бродским, знаю, что Бродский «презирает» Б.А. Филиппова (как критика, как автора статей о литературе). Не знаю, распространяется ли это отрицательное отношение на меня. Во всяком случае поведением Карлинского я больше чем обижен. В день выступления Карлинский и Проффер обедали с Бродским. На следующий день Бродский, кажется, уехал. Слыхал, что он очень устал от этой поездки и что ему не понравился Беркли (он вообще не любит «The New Left» — так мне сказал тот же студент, который с ним завтракал). Сам Бродский во всяком случае никакого желания со мной познакомиться — хотя бы эпистолярно —  не проявил ни раньше, ни тут.

Что касается самого вечера (recital), то я был им несколько разочарован. Во-первых, он был плохо организован — слишком длинен и утомителен. Особенно утомительно и расхолаживающе было чтение переводов, предшествовавших чтению каждого стихотворения или цикла по-русски. Для понимающих по-русски это был совершенно ненужный балласт (правда, они были не в абсолютном большинстве). С этой точки зрения выбор стихотворений был неудачный: большей частью это были длинные циклы, иногда по 8-10-12 стихотворений. Было бы лучше отобрать более короткие вещи, при этом английское чтение было на редкость плохим, усыпительным, полный контраст с Бродским самим, что, правда, английский чтец оговорил. Читал один молодой (и немного hippie) профессор английской литературы. Многое из того, что читал Бродский, было не только длинно, но и принадлежало далеко не лучшим (на мой взгляд) вещам (например, «В резервуаре», понравившееся, правда, не понимающим по-русски; нравится оно, впрочем, и Моршену). Из хороших вещей он читал «На смерть Т.С. Элиота» (моя жена, не знавшая этого стихотворения, но хорошо знающая английскую поэзию, сразу заметила близость его к стихотворению Одена — ранние вещи которого она хорошо знает и любит — памяти Yeats’a), «Сретение» (под конец — мне понравилось), «Остановку в пустыне», «Одиссей — Телемаку» (это «к» возмутило Перелешина), «Энея и Дидону». Но читал и много другого, и более слабо. Манера чтения мне понравилась. Чтение стихотворения на смерть Элиота, с которого он начал, напомнило мне чтение Осипа Мандельштама, которое в свое время произвело на меня незабываемое впечатление и бледную имитацию которого я раньше мог давать. Только Мандельштам еще больше «пел», и голос у него был лучше. Но были в чтении Бродского и серьезные недочеты. Во-первых, он, как я сказал, читал слишком много и в промежутках между стихами все время курил, так что под конец голос у него стал срываться («Сретение» он, напр<имер>, прочел хуже, чем мог бы). Кроме того, у него есть какой-то дефект в произношении, и я иногда отдельных слов просто не понимал. (У него в стихах и довольно много ошибок в ударениях; это тоже мишень для критики Перелешина, которая при этом принимает иногда некоторую антисемитическую окраску; не знаю, послал ли он Вам свою эпиграмму на Бродского.) Есть и явно неправильные грамматические обороты. Это было простительно в его первой, юношеской книге, но не сейчас. Между прочим, как это ни странно, за исключением небольшого числа отдельных вещей, мне первый сборник нравится больше второго. Это относится и к «поэмам». Вы, кажется, оценили «Горбунова и Горчакова», но я предпочитаю этой вещи не только «Исаака и Авраама» (считаю это одним из лучших и наиболее оригинальных произведений Б<родско>го). (Кстати, Вы по-моему ошибаетесь, считая, что действие в «Горбунове» происходит в сумасшедшем доме, где Бродский, насколько я знаю, не сидел. Это скорее тюрьма; стихотворение явно автобиографическое (и Мицкевич, и «Медбрат» встречаются в других его, явно «тюремных» или «ссылочных», стихотворениях). Совершенно холодным оставляет меня «Школьная антология». Вообще, мне кажется, Бродского чрезмерно сейчас расхваливают, и это для него опасно (неумеренно превознес его на нашем вечере представлявший его Милош, которого он, говорят, считает лучшим сейчас европейским поэтом; Милош, кстати, давно уже, насколько я знаю, кандидат на Нобелевскую премию, и если не получил ее до сих пор, то потому, что есть польские кандидаты из Польши). Меня даже немного подмывает написать критическую статью о Бродском — с рядом полезных для него оговорок. Но я едва ли это сделаю. Вообще сейчас как-то не пишется, чувствую какой-то упадок сил и «вдохновения» (а надо было бы засесть опять за второй том «Совлитературы», а затем, если Господь даст еще жизни — за «Литературу в изгнании»; там, конечно, можно будет сказать и то, что думаю о Бродском).

Между прочим, в отличие от меня ни Моршену, ни Бобу Хьюзу не понравилась манера Бродского читать — они такой манеры не любят.