О Бродском я читал в газетах. В Вене он сделал какие-то странные и довольно противоречивые заявления. Теперь он в Англии, и в только что полученном мною письме от Кленовского последний сообщает следующую выдержку из письма С.Н. Крикорьяна: «Я всю прошлую неделю провел в Англии. Там сейчас Бродский. Я его не видел, но мне рассказывали, что он уже наломал дров [не знал такого выражения, а Вы? — Г. С.]. Как и многие другие, недавно приехавшие, он выступил с заявлениями, которые сыграли не в его пользу — что он гениальный, единственный поэт, что он не желает иметь ничего общего с антикоммунистами и сионистами и мечтает лишь об одном: вернуться в СССР». В «Н<овом> Р<усском> Слове» в сообщении из Вены было что-то в этом же роде, но без «возвращения в СССР». Похоже, что он нелегкий человек. Не совсем вижу, как он уживется в Мишигане (Проффер не очень приятный человек — впрочем, они уже знакомы). В Австрии Бродский ездил специально навестить Вашего друга Одена. О чем они говорили, не знаю.

В связи с приездом Бродского на Запад Перелешин опять очень некрасиво о нем написал, не без антисемитского душка притом. Переписка у нас теперь односторонняя. Я продолжаю посылать ему вырезки и ксерографии его статей и другие могущие интересовать его материалы, иногда с несколькими сопроводительными словами. Он благодарит меня в коротких письмах, причем переменил форму обращения с «Дорогой» на «Многоуважаемый» (это мне кажется «детской» реакцией). Я дал ему понять, что жду от него извинения за то, как он писал мне о Пастернаке и Бродском (крайне грубо), но он явно не желает. Что же — вольному воля, спасенному рай. В «Н<овом> Р<усском> Слове» стали довольно часто печатать его, Гуль тоже явно благоволит теперь к нему. Я продолжаю считать его способным, даже одаренным, многое мне в нем нравится, но в нем есть явно неприятные личные черты (которые я впервые заметил в его просто злобном отношении к Терапиано, даже если последний и был чем-то виноват перед ним).