Этот поэт, один из крупнейших нашего времени, почти неизвестен у себя на родине. Неизвестен, лишен права печататься и кормится исключительно переводами на родной чувашский язык. Однако поэт он русский, притом огромный; не одна официальная слава завтра померкнет рядом с его.

Что может сказать о его поэзии француз, знающий ее по переводам, по сборникам его стихов, напечатанным в журнале «Шанж», хотя сборники эти и являются вехами на творческом пути Айги? А то, что несмотря на непреодолимую пропасть, отделяющую французский перевод от подлинника, не утрачено своеобразие, заключающееся, для русского читателя, в том, что поэзия эта обладает достоинством, полностью отсутствующим в официальной поэзии: умолчанием, недоговоренностью, внутренним переломом слова, благодаря которому несказанное, все то, что спрятано за пропуском, а то и самый этот пропуск, перед которым стихотворение прерывается, пересекается или вздыбливается – все это преобразуется в смысл. Духовный путь Айги не может не соответствовать его судьбе поэта, приговоренного к внутреннему изгнанию, а вернее к окончательному прекращению всякого общения посредством поэзии, являющейся для него единственным подлинным словом, неодолимым языком бытия. Вынужденный подавлять в себе то, что подавлено быть не может, Айги обрекает себя на опыт, который для других, до него, обернулся безумием, и который ему дано осуществить вполне сознательно, вооружаясь силой молчания против слов. В этой схватке между выраженным и невыразимым, в этом божественном бормотании, у Айги один лишь предшественник в западной поэзии – Гельдерлин. Но Айги – гунн, близкий – нравится это идеологам культуры или нет – к очистительным воплям шаманов. Надо бы услышать его по-русски, услышать эти синкопы, эти извержения, услышать как сама сущность отрывается от человека под напором одержимости и власти над нею. Надо быть самому одержимым этим чеканным грозным размером, этим поэтическим электрошоком, поражающим самые ранимые области души, обычно прикрытые искусством.

Искусство Айги разбивает эту броню, за которой мы прячемся от невыносимого, ибо в нем он живет и требует от нас, чтобы и мы в нем жили, в то время как всякая другая поэзия стремится пробить человеку путь в мир, или попросту обжить этот мир.

Так поэт свидетельствует красноречием священного молчания, мученичеством, которое претерпевает слово там.

Пьер ЭММАНЮЭЛЬ
Перевод Д. Сеземана