Еще в те годы, когда у советских людей только-только высохли слезы радости - или горя - после смерти Гениальнейшего и неблагонамеренные мысли, как мыши возле прочно издохшего кота зашебаршили в бумажном хламе литературной макулатуры - в одной из немногих статей, которую соблаговолил напечатать «Посев» (29-1-1956) я писал: «Нынешняя “оттепель” в СССР с одинаковой вероятностью может и перейти в “заморозки” (и даже морозы), и стать настоящей весенней оттепелью, в частности - в особенности - в искусстве. Многое тогда оттает, однако, наивно думать, что от этого обязательно “станет лучше”¼» После мирового авторитета Толстого и Достоевского - русская литература (и поэзия, в частности), снова, как во времена Кантемира, легко может стать глубоко провинциальным отзвуком той Европы, которая на наших глазах сама становится мировым захолустьем¼ Самое скверное, что может случиться с русской музой - если она, по старинке польстясь на Европу, прямо с Воркуты перейдет в новую «Бродячую Собаку»¼ К сожалению, по закону мирового свинства, именно то, чего больше всего не хочется, то и сбывается.

В конце концов, если несомненна положительная роль авангардистов в движении искусства, то, все-таки, то, что остается, как говорят - «для вечности» - всегда так или иначе связано с духовной революцией, а не с формальными находками, а вот именно духовная подпочва у современных «прогрессистов» пера и кисти - уже почти столетней давности.

Саул Беллоу в традиционной нобелевской речи (как передает лондонская польская газета «Вядомосьци») сказал по этому поводу, между прочим[,] следующее:

«В конце прошлого века на Западе большие мастера литературы разошлись с широкой публикой. Они утвердили отчетливое презрение к обыкновенному читателю и “мещанской массе”¼

Многие не давали себе труда облегчить понимание того, что они пишут, то ли из презрения к публике, то ли из культа собственного вдохновения, то ли из трагической слабости, которая им не позволяет одновременно быть простыми и правдивыми¼».

Все это относится к передовому («левому») искусству европейскому, что же касается отечественных авангардистов, то с ними положение сложнее: очень многие из них ударились в «передовизм» не столько по душевной склонности, сколько из отвращения к казенному оптимизму, благочестию и «целомудрию» партийного («социалистического») реализма. Мотивация их поисков, следовательно, не столько эстетическая, сколько политическая, хотя - насколько можно судить - определенных политических взглядов у слишком многих из них нет. Они не столько в своем творчестве самоопределяются, сколько уходят от отвратительного сегодня, одни - в модернизм дореволюционный, т.е. к тому, что уже прошло, другие - в Европу (хоть и не всегда физически), т.е. в то, что уже проходит.

Именно поэтому их «модернизм» так мало радует и любителей эмигрантских (допустим - завистливых)[,] и критиков европейских: после выставки картин советских неконформистских [sic!] художников в Лондоне - почти все (за исключением одной) английские газеты дружно писали, что эти «авангардисты» запоздали минимум на двадцать лет и, вдобавок, ничего специфически русского в них нет.

Но советская жизнь научила людей самоутверждаться в самых невозможных обстоятельствах и вот в Париже вышел на великолепной бумаге, большого - альбомного - формата, с черными и цветными репродукциями, сборник (альманах) «передовой» - неконформистской - советской литературы, живописи и графики под кощунственным (во всех смыслах) названием «АПОЛЛОНЪ 77».

На его переплете - символическая композиция без большой убедительности: каемка из двух параллельных линий с кое-где рассыпанными на них колючками, которую не сразу замечаешь и которая, не создавая настоящего орнамента, довольно робко изображает лагерную проволоку. А посредине мужчина, как будто из анатомического атласа, но сильно упрощенный: под снятой (сгнившей?) кожей чудом уцелели артерии и вены и некоторые остатки половой зрелости, но пропал скелет. У мужчины, как у египетской мумии[,] тщательно и наглухо забинтована шея и часть лица до носа. И может быть поэтому уцелела голова, остриженная «под три нуля».

Если бы наверху не значилось «АПОЛЛОНЪ 77» - никто не посмел бы поставить знак равенства между этим сильно и своеобразно разложившимся трупом и Фебом Сребролуким, богом красоты, искусств и¼ хорошего вкуса, разумеется.

Если общий смысл обложечной аллегории до зрителя доходит, то, по безблагодатности [sic!], композиция соответственного волнения не вызывает.

В самом альманахе прежде всего неприятно поражает печать: чтоб напомнить читателям о «подпольном», так сказать, характере последующей литературы - сборник издан фотографическим способом с листов, как будто размножавшихся на разных машинках. Но великолепная дорогая бумага этот машинный шрифт делает похожим на маскарадные лохмотья нищего на холеном теле владетельного герцога.

Можно пожалеть, что и фотографии часто лишены стиля: они и не вполне любительские[,] и не профессиональные. Например, поэт и поэтесса, пожелавшие предъявить себя в райском виде не потерявшему еще интереса к таким демонстрациям читателю - должны были доверить свою ничем не примечательную плоть профессионалу и тот выбрал бы для них лучшие позы, освещение, выражение.

Зато трудно поставить что-нибудь в упрек (кроме таланта некоторых авторов) красочным репродукциям - они производят - в общем - впечатление вполне передающих действительность.

Переходя собственно к поэзии и прозе - сразу же спотыкаешься о введение-предисловие, или как во вкусе «входящих-выходящих» называет этот опус сам автор - «В порядке информации».

В несколько истерическом, дискуссионно-ерническом стиле этот информатор (имя его опускаем в надежде, что когда-нибудь и ему может стать стыдно) осведомляет нас о многом, что, казалось бы, никак не относится к ведомству Аполлона (во всяком случае во все известные нам летописные тысячелетия не относилось). «Мы сами - пишет он, - попали в Париж, Нью[-]Йорк и Тель[-]Авив не с бала у генерал-губернатора, а из чада и смрада коммунальных квартир-клоповников: мы еще не выветрили запах общих клозетов и бельевых кастрюль, тяжелый пьяный мат еще слышится за нашими плечами¼».

Никто не виноват, если за его плечами не вяжущий лыка гражданин произносит заборные, то бишь теперь по-советски - салонные слова, но когда дающий предисловие к сборнику, пожелавшему сохранить «духовное» родство (и даже твердый знак) с одним из самых блестящих изданий Серебряного века, в своем тексте пишет всеми буквами [«]и[»], то Аполлону не оставалось бы ничего другого, как вырвать из своего колчана никогда не бьющую мимо цели стрелу и пустить ее в гримирующего мат под эстетизм большевика.

Но, увы - у Лучезарного отняли не только лук и стрелы (не говоря уже о лире), но даже сняли кожу и вынули скелет.

Если бы советские власти были умны - они печатали бы во всех своих газетах фотографии таких стилистических «находок» отбывших за границу гениев (дескать - посмотрите, чего «они» стоят).

Больше полувека назад, после того, как в наш город ворвался красный конный полк, пишущий эти строки, пережив вальпургиеву ночь «поисков оружия», угроз «стенкой» и прочих аксессуарных частностей надвигающейся диктатуры пролетариата - пошел на речку освежиться. Места купания были довольно далеки от последних домов и на лугу никого не было, кроме вихрастого конника, который каждой из «мозолистых» рук облапив довольно-таки заметную грудь каждой из двух обрамлявших его девок, важно, почти священнодействуя, шествовал между ними. Уже издали было слышно, что девки поочередно истошно - в белый свет как в копеечку - невесть кого и что кроют самым отборным, самым забористым матом.

С тех пор много воды утекло. Конник впоследствии, возможно[,] надел генеральские погоны, стал новым боярином нового общества и его дети теперь - как в свое время их достойный «папаня» слободских девок - собираются обучать нас «русской речи», и по вельможному невежеству попрекают нас лицеями и губернаторским балом. Как дети боярские, едва ли они приехали сюда из коммунальных, а не персональных квартир и дач, но из комсомольских учебных пособий им не дано было узнать, что первая эмиграция покидала Россию в грозе и буре гражданской войны, во вшиво-тифозных эшелонах обстреливаемых поездов и угольных тюрьмах переполненных пароходов, а за границей долго натирала настоящие трудовые мозоли, о которых и понятия не имеют наши счастливые преемники. И вторая тоже прошла сквозь чудовищную войну и не менее чудовищную порой эвакуацию.

А если даже «третья волна», выплеснувшаяся за границу, вопреки сказанному выше, действительно «еще не выветрила запах общих клозетов» - то самое примитивное приличие и хорошее отношение к ближним должно было заставить ее сначала хорошо проветрить мозги, а потом издавать «АПОЛЛОНЪ 77», сдерживая в себе заборный пыл хотя бы из уважения к памяти дореволюционного предшественника.

Торопиться с изданием тем более не следовало, что настоящего редактора для сборника не нашлось: трудно понять[,] на каком основании стихотворный отдел, и без того никак не угрожающий своим мастерством («самоуглубленность, не заботящаяся об эффекте, ориентированность во внутрь и глубину» (!?!) Ю. Мальцев «Вольная русская литература») советской поэзии официальной - без нужды загружен такими опусами, которых ни при какой погоде самый самоотверженный любитель до конца не прочтет (а если прочтет - будет еще хуже).

Вот, например, совершенно наугад стихи г. Худякова. В нормальном виде первая их строка звучит так: «Бряк! Иль встань февраль не летом¼», а печатается она по-китайски столбцом, сверху вниз: «Бря-к-Ил-Ь-Вс-Та-Нь-¼ Фе-Вра-Ль¼ Не-Лет-Ом!..». И таких столбцов на странице восемь.

Иль Алексей Хвостенко - опять целые страницы таких шедевров: «Что поэты поют-не-сны поют-что камни поют-ка-мины поют-что гены поют-по-воды поют-по-в-оды поют¼» (и опять сверху вниз - колонкой).

Иль Елизавета Мнацаканова -

«Век-над-постелью не-век не на-век не век не-вечно на-на-вечно на-вечно над-постелью не-спящих не спящих не-зрячих незримо-дрожащих¼».

Эта смесь навоза из конюшни Пегаса со случайно упавшими из его кормушки клоками душистого сена с Парнасских лугов делает то, что и последним начинаешь не доверять и опасаться, что понравились они по контрасту с окружающим.

Так, почувствовалось что-то большее, чем выверты, что-то по-настоящему серьезное в отрывке из большой вещи Алексея Цветкова. Но - это только отрывок, а стиль автора для большой вещи труден монотонным своим своеобразием и может устоять лишь при крепком идейно-духовном хребте содержания. Похоже, что такой у Цветкова есть. Вот его поэтическое кредо: «Искусство для искусства принимаю не больше, чем социалистический реализм. Искусство должно быть добрым, должно быть светом на дороге».

Кое-что просвечивает и у других (немногих) но называть их не хочется, потому что оценка происходит на таком фоне, который способен вызвать грубые ошибки в обе стороны.

С прозой положение не намного лучше. Занятный пустячок - «Письмо в советское консульство: прошу пустить обратно» («Скандал на всю Европу») В. Марамзина. В других вещах порой сбивающийся на бенекриковский жаргон - в данном «письме» язык этого писателя в целом приемлем и уместен как «чужой» язык. Любопытны отражения Европы в сознании человека оттуда.

К разряду маленьких удач можно причислить и крохотный рассказик Н. Бокова: «А табачок врозь». Он явно написан, как студийная работа на заданную форму: рассказ одними отрицательными фразами (вроде известного фетовского стихотворения без сказуемых). Но в эти нарочитые - хочется сказать ученические - формальные рамки автор умудрился вложить столько бытовых и небытовых данных об эпизодических своих героях, что на любой развернутый по-обычному рассказ их с горой хватило бы. Озадачивает только название, к содержанию как будто непричастное, и, в особенности, конец, обещающий читателю, что «он не забудет Ивана Пузырькова», о котором в рассказе и речи нет.

Зато по отношению к прославленному неконформистскими критиками Ю. Мамлееву придется остаться в толпе тех «непосвященных», о которых написавший предисловие к альманаху крайне развязный Информатор говорит, что «имя им - легион», т.е. среди никак не оценивших этого «писателя-оккультиста».

Очевидно[,] оккультизм совершенно разно понимается на советском Востоке и на европейском Западе, потому что даже в лупу, читая прозу Ю. Мамлеева, никак не видишь, что автор «последованием призванию поставил себя на стыке двух противоположных, но одинаково верных принципов: Истина должна быть сохранена втайне - Истина должна быть возвещена».

Что касается Истины «сохраненной втайне» - то на этот счет Ю. Мамлееву следовало бы обратиться к хорошему психоаналисту [sic!], который объяснил бы и самому автору, и нам, почему он прячет Истину в общественные клозеты и в самый низкопробный секс. 

Что же касается истины возвещенной, то ее - увы - ни в чем не заметно. А может быть дело идет [sic!] об Антиистине? Но и в «черном» оккультизме секс участвует по-иному («черные мессы», например).

Оставив Ю. Мамлеева в полном распоряжении избранных, его писания «оккультно» понимающих, раз дело зашло о сексе - стоит сказать о постановке в альманахе советских прогрессистов этого вопроса.

Уже давно известно, что русские в этом вопросе либо ипокритны [sic!], либо грубы. Поскольку «диктатура пролетариата» во всем, что касается пола, предельно ипокритна - неконформисты вполне естественно метнулись в другую сторону и попали в грубость.

Писать в эстетическом тексте заборные обозначения человеческого тела всеми буквами - это хулиганский эксгибиционизм, или, если угодно - еще один пример того «заблатнения» советского общества, о котором говорит Шаламов. И когда примитивную похабель в выражении такого космически-огромного, могучего и таинственного явления, как секс, хотят всучить нам под видом последнего достижения неконформистского авангардизма - делается стыдно и за свой народ и за еще раз опозоренную своими результатами революцию.

Все сказанное относится не только к писателям и поэтам, но и к художникам, в частности - к иллюстрациям М. Шемякина в альманахе «Аполлонъ 77». Как графика бесспорно талантливые - эти рисунки по манере настойчиво напоминают нечто давно и много раз с этой стороны железного занавеса виденное. Такие же - не связанные с определенными именами воспоминания будит и менее сильная, но более элегантная, не эротическая, а сюрреалистическая графика А. Брусилова.

Впрочем, о неконформистских советских художниках я уже писал по поводу их выставки в Париже и мнения своего с тех пор не переменил. К сожалению, понравившийся тогда Эдуард Зеленин представлен в «Аполлоне 77» другими, менее убедительными работами.

Остается сказать, что в виде свадебных генералов в альманах притянуты за волосы Владимир Поляков, Алексей Ремизов, М. Кузьмин и¼ Анна Ахматова (только портрет).

Если в ощущениях прочих еще можно сомневаться - то Анна Ахматова, знай она об этом заранее - безусловно оставила бы в завещании категорический запрет.

Похоже, впрочем, что издатели подумали и о других формах протеста. На одном из рисунков Шемякина - только что облегчившейся от естественной нужды бабе услужливая рука протягивает зажатый в кулаке пук бумаги: «Правду», «Известия», «Труд» и¼ одну эмигрантскую газету (конечно, «первой» эмиграции).

Становится понятным, почему издатели избрали для альманаха такую плотную не пригодную ни для чего другого, кроме как терпеть труды неконформистских гениев, бумагу.

Предвидели значит...