Мне совестно признаться в своем невежестве, но до прош­лой недели мне не довелось читать ни одной строки Андрея Платонова. На прошлой же неделе я прочел его повесть «Котлован» и рассказ «Семен». «Котлован» был написан Андреем Платоновым в начале 30-х годов, но так до сих пор и остался неопубликованным на родине писателя. Теперь же он впервые напечатан за границей, в русском журнале «Гра­ни», выходящем во Франкфурте. Рассказ «Семен» был напечатан в «Красной Нови» в 1937 году и теперь перепечатан в «Литературной газете».

Мое невежество принесло мне огромную радость, радость наподобие той, с которой мальчик, впервые для себя, открывает, скажем, Жюль Верна или Лермонтова, или с которой ребенок, впервые, открывает прелесть морской воды и прибрежного песка. И я счастлив, что в зрелом возрасте мне удалось испытать тот наивный восторг, с которым мальчик говорит отцу: «Папа, а ты знаешь такого поэта — Лермонтова? Вот стихи писал!» Так же мне хочется воскликнуть: а вы знаете такого писателя — Андрея Платонова? Вот писал!

Это ведь редкая вещь открыть настоящего большого писателя, и все равно в каком возрасте, и пусть лучше поздно, чем никогда. Поражает в Платонове многое; прежде всего стиль, слог; это слог не надуманный, не сделанный, как, скажем, у Белого, тоже большого и своеобразного писателя, но любившего мудрствовать и умничать. Белый, — я уверен — смастерил свой слог. У Платонова же язык, так по меньшей мере кажется читателю, рождается непосредственно из души писателя, он его ровесник. Это совершенно самобытный, неповторимый язык. А ведь свой язык — это непременный атрибут настоящего писателя. Конечно, видны в платоновском языке элементы, сближающие его с другими писателями той же эпохи, скажем, с Зощенко. Писатель ведь не живет в безвоздушном пространстве, и было бы удивительно, если бы он, как бы оригинален он ни был, не испытывал никаких влияний извне. Но маленький писатель, испытывая влияние, захлебывается в чужом стиле и только изредка пускает свои пузыри. Могучий же талант легко ассимилирует чуждые ему элементы и претворяет их во что-то свое. Не буду голословным, вот первые две фразы из повести «Котлован». «В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существования. В увольнительном документе ему написали, что он устраняется с произ­водства вследствие роста слабосильности в нем и задумчи­вости среди общего темпа труда». «В день тридцатилетия личной жизни», или «вследствие роста слабосильности в нем», или «задумчивости среди общего темпа труда» — все это, пожалуй, напоминает Зощенко, но только напоминает. Ибо, если отрешиться от отдельных фраз, а взять Платонова целиком, то получается нечто совершенно иное чем Зощен­ко. Зощенко был гениальным сатириком-бытописателем и, как всякий гениальный сатирик, он не только отражал существующую вокруг него мерзость, но и вносил в эту мерзость нечто свое, в частности, создавал язык. В двадцатые годы не только Зощенко записывал то, что слышал вокруг себя, но и Россия начинала говорить по-зощенковски. Но Платонов — писатель совсем иного толка; он писатель страдания, мучения. Его герои корчатся не только от голода, не только от бедности, они бьются об стену окружающего их страшного быта, пытаясь добиться в жизни смысла и толка. А это уж не сатира, это — метафизика, на манер Достоевского. И если уж Платонов нам кого-нибудь напоминает, то, пожалѵй, сумасшедшего инженера Кириллова из «Бесов». Если бы Кириллов Достоевского был писателем, он писал бы так, как писал Платонов. Вот, например, отрывок из рассказа «Се­мен». «Семилетний мальчишка смотрит на своих, постоянно хныкающих и ревущих от голода младших братишек. Се­мен видел, что его братья жалкие люди и, может быть, пла­чут от испуга, что их обратно прогонят туда, где они были мертвые, пока не рождались». Или: «утром, проснувшись, дети начинали плакать, они хотели есть, пить и, кроме того, им было странно и непривычно жить». Или еще: «Семен час­то просыпался нечаянно счастливым, потом обдумывался и забывал, что ему жить хорошо». По-моему, это чисто Кирил­лов! Я не хочу сказать, что Платонов сознательно или под­сознательно писал на кирилловский лад, кирилловским син­таксисом. Просто Достоевский изобразил Кириллова как странного, больного, гениального человека. Это персонаж со­чиненный, а поколением позже, на Руси, в Воронежской гу­бернии, в 1899 году, родился такой же странный, больной, гениальный человек. Но Платонов напоминает героев Досто­евского еще по другой линии; все его герои, да и он сам, ищут смысл в той кошмарной действительности, в которой они живут. Рассказ «Семен» относится к царским временам, он явно автобиографичен, в нем речь идет о страшной нужде в среде фабричных. Повесть «Котлован» — это уже послере­волюционный быт, он так же страшен, как быт в царские времена, но уснащен еще беспрерывной ложью о счастье при социализме и коммунизме; и герои Платонова мучаются этой ложью. Вот два отрывка из «Котлована». «Администрация говорит, что ты стоял и думал среди производства, — сказа­ли в завкоме. — О чем ты думал, товарищ Вощев?» — «О плане жизни». — «Завод работает по готовому плану треста, а план личной жизни ты мог проработать в клубе или в Красном уголке!» — «Я думал о плане общей жизни, своей жизни я не боюсь, она мне не загадка!» — «Ну и что же бы ты мог сделать?» — «Я мог выдумать что-нибудь вроде сча­стья, а от душевного смысла улучшалась бы производитель­ность». — «Счастье произойдет от материализма, товарищ Вощев, а не от смысла». И дальше: «Тебе, Вощев, государ­ство дало лишний час на твою задумчивость, работал восемь а теперь семь, ты бы и жил, молчал, если все мы сразу за­думаемся, то кто действовать будет?» — «Без думы люди действуют бессмысленно, — произнес Вощев в размышле­нии».

Огромной, пронзительной жалостью к людям пропитаны вещи Платонова. Жалостью, опять-таки напоминающей Дос­тоевского, напоминающей слова Димитрия Карамазова: «по­чему дите плачет?», или спор двух других Карамазовых — Ивана и Алеши — о построении мировой гармонии на сле­зах одного-единственного замученного ребенка.

Обе вещи, которые мне довелось прочесть, повесть «Кот­лован» и рассказ «Семен», кончаются смертью; в рассказе умирает мать, в повести умирает семилетняя девочка. Эти вещи кончаются смертью так, как кончается смертью вся­кая жизнь; женщина умирает от безысходной нужды, но, по меньшей мере, над ее телом не лгут. Девочка тоже уми­рает от голода и холода — дело происходит во времена кол­лективизации — над ней плачут колхозники и рабочие, над ее телом раздается безразличная, нудная ложь: «По послед­ним материалам, — говорится в директиве обкома, — видно, что актив колхоза имени Генеральной линии (это колхоз, из которого умершая девочка) — уже забежал в левацкое болото правого оппортунизма!» И дальше Платонов пишет: «И Вощев еще более поник своей, скучающей по истине, головой!» «Скучающая по истине голова», — лучше, пожалуй, о самом Андрее Платонове не скажешь. И такие люди, нам, в наш век, до отчаяния нужны!