В Европе начата кампания по защите писателей, выступивших на Западе под псевдонимами: Абрам Терц и Николай Аржак.

Надо надеяться, что не останутся глухи к их судьбе американские писатели и журналисты.

Должны сказать свое слово в защиту Терца и Аржака и писатели-эмигранты.

Собственно говоря, в чем заключается «преступление» Терца и Аржака?

Они выпустили свои книги на Западе.

Это, как верно отметил в своем интервью Ежи Гедройц, – не является преступлением с точки зрения советского уголовного кодекса, не говоря уже о моральном, общечеловеческом кодексе. С точки зрения человека свободного мира, Терц и Аржак поступили именно так, как должен поступить каждый человек, исповедующий идею свободы.

Что касается содержания и направленности самих произведений Терца и Аржака, то в них только углубляются и расширяются проблемы, поднятые уже в самой советской литературе советскими писателями.

В конце 1963 года я писал в своих литературных заметках о двух книгах Аржака: «Говорит Москва» и «Человек из МИНАП-а», вышедших тогда на русском языке под редакцией Бориса Филиппова.

В 1964 году вышла третья книжка Аржака – «Искупление». Аржак назвал «Искупление» рассказом, но это повесть – и по размерам (в ней 70 страниц) и по значимости своей.

В «Искуплении» – проблема ответственности за преступления сталинского времени. Именно этой проблеме уделяется сейчас большое внимание в советской литературе. Однако писатель на родине не может сказать всего. Николай Аржак – говорит. В этом его «преступление»?

Книги Николая Аржака хорошо известны на Западе, известны и в Советском Союзе, и если я пишу сейчас об «Искуплении», то ничего не прибавлю [и] не убавлю в обвинительном акте, который сочинен в КГБ.

Я хочу только – именно сейчас! – обратить внимание на книги Аржака, еще раз напомнить, что автор в руках КГБ.

Любой голос из свободного мира – помощь ему, как и Абраму Терцу, а общий голос общественности свободного мира способен спасти их обоих, как спас в свое время от тюрьмы и концлагеря Бориса Пастернака.

Повесть Аржака «Искупление» значительнее первых двух повестей и не только по содержанию и своей направленности, но и по стилю, по языку.

О языке этой повести правильно сказал в предисловии к ней Борис Филиппов: «Аржак – мастер слова, его слово всегда выпукло и всегда на месте».

Хорошо уже само начало повести: «Наступило время блатных песен. Медленно и постепенно они просачиваются с Дальнего Востока и с Дальнего Севера, они вспыхивали в вокзальных буфетах узловых станций. Указ об амнистии напевал их сквозь зубы. Как пикеты наступающей армии, отдельные песни мотались вокруг больших городов, их такт отстукивали дачные электрички, и, наконец, на плечах реабилитированной 58-ой они вошли в город».

Или вот еще одно место:

«Платформа, пивной ларек, хлебный ларек. Дача, дача, магазин, парикмахерская, дача. Мимо, мимо. Песок под ногами – плотный, утрамбованный, перемешанный со щебнем и шлаком. Как ладно шагаются ноги, как легко они несут тела, как близко щеки. Какая смесь силы и нежности, как солнце воткнуло в землю рыжие сосны, как сухо и светло в лесу! Ладони, наполнитесь! Господи, Ты есть, ведь не может счастье быть ниоткуда!»

Я не хотел бы пересказывать повесть: пересказ дает представление о сюжете, но не дает никакого представления о языке и духе произведения, о его авторе.

Поэтому дам еще выдержки, касающиеся главным образом самой идеи повести.

В октябре 1951 года был арестован Феликс Чернов, приятель Виктора Вольского, от имени которого ведется повествование.

Чернов подозревает Вольского, уверен даже: Вольский – сексот, выдал его, Чернова. Они встречаются, и Чернов говорит Вольскому, что думает о нем: «Я вам уже сообщил, что меня арестовали в октябре 1951 года, вскоре после нашего с вами знакомства. Само по себе это совпадение не имеет значения. После этого не значит вследствие этого, – так утверждают логики. Но дело в том, что на следствии мне были предъявлены обвинения в злостной антисоветской агитации и был процитирован целый ряд моих высказываний. Источником такой доскональной информации могли быть только вы, Виктор Вольский. Подождите, не вскакивайте. Вы же человек с самообладанием…»

Вольский в негодовании: он не был предателем! Чернов требует, чтобы он выслушал все: «Вы предатель, Виктор. О, я все это обдумал! Там, в лагере, я решил, что убью вас. Убью – за свою испоганенную жизнь, за то, что мы едим баланду, за то, что спим с мокрыми ногами, за то, что следователь плевал в меня и я не имел права стереть его слюну с лица…»

Чернов, однако, не убивает Вольского; он говорит еще, он читает целый обвинительный акт – кончает так: « Мой вам совет – уезжайте; лучше лечиться самому в одиночестве, чем ждать, пока вас начнут лечить другие. Прощайте, я надеюсь, что мы больше никогда не встретимся. Мне очень жаль вас, Виктор».

Потрясенный Вольский возвращается домой: «Я зажег потухшую папиросу и пошел домой. Добредя до подъезда, я остановился и оглянулся. Улица шумела, но этот уличный шум был как-то отдельно от моего слуха. Сам по себе вздрагивал какой-то дурацкий мускул на плече. Я стоял и смотрел, как задним ходом плывут отражения в окнах троллейбусов, как низко пригнувшись, едут велосипедисты – единственные, кому не возбраняется одеваться эксцентрически: они напяливают на себя женские шапочки, фуфайки немыслимых фасонов и расцветок, и никакие дружинники не трогают их. Девочки играли на тротуаре в классы».

[«]Но, Господи Боже мой, я же не доносил на него! Я никогда ни на кого не доносил!»

Он не доносил, но на него пало страшное подозрение.

Оправдываться бесполезно: Чернов не верит ему. И другие не поверят, а узнают все знакомые и друзья. Чернов – предупредил.

Вольский не уезжает, не исчезает, как того требовал Чернов, и происходит самое худшее: все знакомые отворачиваются от него.

Одиночество, полное одиночество – и он не выдерживает, теряет рассудок.

Наказание, без его личного преступления, наказание за общие преступления, за общий грех.

И искупление общего греха, о чем хорошо сказал в своем предисловии Борис Филиппов: «И вот у современного советского писателя, укрывшегося под условным именем – Николай Аржак – и ухитрившегося переправить на Запад еще один свой рассказ, – в этом новом рассказе звучит нота русской литературы: идея о всеобщей, круговой ответственности всех за вся и за каждого, и каждого отдельного человека за всех и вся: ответственности каждого не только за содеянное им самим, но и за то, что он ничего лично не сделал с мировым злом, для борьбы с мучительством другого. Наконец, просто ответственность за грехи другого».

За преступления коммунизма на земле должны нести ответственность все, потому что это общий грех: одни преступления совершают, другие открыто их поддерживают, третьи содействуют коммунистам своим нейтралитетом, четвертые своими колебаниями – зло коммунизм или не зло? – наконец, пятые, своей позицией п[е]скарей премудрых.

Коммунизм – общий грех. Ответственность за него несут все, а потому обязанность всех помогать жертвам коммунизма.

Помочь сейчас писателям Николаю Аржаку и Абраму Терцу – обязанность прежде всего писателей свободного мира, вне зависимости от их национальности и политических взглядов!