В.Н. Войнович – автор ряда повестей, опубликованных в московском журнале «Новый мир», а также журнале «Грани», выходящем во Франкфурте-на-Майне. Недавно в парижском издательстве «УМСА-Пресс» был опубликован его «роман-анекдот в пяти частях» «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина».

В своем открытом письме Андропову Войнович рассказывает о двух беседах с сотрудниками КГБ неизвестного ранга, представившимися как «Захаров» и «Петров». В ходе переговоров была сделана попытка сначала – подкупить, потом – запугать писателя, прибегая к ставшей за последнее время традиционной в жизни участников движения за права Человека в СССР угрозе убийством в форме «несчастного случая».

* * *

4 мая сего года я был вызван по телефону в возглавляемое Вами учреждение. Со мной беседовали два Ваших сотрудника – Петров и Захаров.[1] Так, не называя своих званий и должностей, они мне представились. Разговор, продолжавшийся два часа, свелся в общем к выражению сожаления, что такой талантливый писатель, каким они считают меня, вынужден печататься за границей, и предлагали вернуться в советскую литературу. Петров сказал даже, что мой роман о солдате Чонкине[2] он напечатал бы, выбросив из него лишь одно слово «пукс». Откровенно говоря, разговор этот крайне меня удивил. Я подумал, что, может быть, история с Солженицыным кого-то чему-то научила, и руководители нашей страны обеспокоены тем, что лучшие наши писатели, художники, музыканты, танцовщики валом валят за границу, хотят как-то исправить это положение и намекают мне на это, пусть даже через КГБ. Я, разумеется, не был уверен, что это говорится всерьез, но все же подумал – а вдруг! Я по своим воззрениям – либерал, то есть тот человек, который, по презрительному определению Ленина, просит у начальства реформ или чего-нибудь. Я подумал, что, если «что-нибудь» выразится в том, что меня после моих публикаций на Западе напечатают и в родной стране, будет совсем не плохо. Это будет не только для меня, это будет способствовать расширению, пусть хоть некоторому, рамок свободы творчества в нашей стране. При этом мои собеседники уверяли меня, что мои представления о КГБ слишком предвзяты и являются результатом буржуазной пропаганды. На Западе КГБ обвиняют во всех смертных грехах, а наших дипломатов забрасывают гнилыми помидорами и тухлыми яйцами. «Разве вы не замечаете, что мы меняемся, что мы уже не такие?» – спрашивали меня мои собеседники. Слова их упали на подготовленную почву. Я к КГБ относился миролюбно, считая, что оно ничем не хуже Союза писателей. Вот почему я принял предложение встретиться второй раз в гостинице Метрополь.

Встреча была должна состояться 11 мая в 16 часов у памятника Марксу. Проходя к месту назначенного свидания, за три минуты до срока, мимо Метрополя, я заметил, что здесь происходит странное оживление. Мои новые знакомцы почему-то бегают туда-сюда и делают странные знаки каким-то людям. Похоже было, что готовится какая-то крупная операция. Столкнувшись со мной, младший из моих опекунов, Захаров, смутился, сунул мне руку, тут же выдернул и побежал куда-то за угол, якобы за Петровым, который на самом деле шел совсем с другой стороны и, не заметив меня, прошел мимо. Впрочем, вскоре оба вернулись, и мы пошли в гостиницу, в номер 480. Вам теперь придется его сменить.

Здесь я предложил своим поклонникам начать мое возвращение в советскую литературу с опубликования сборника моих избранных произведений. Они обещали сделать это в ближайшее время, а пока просили поговорить побольше о моих знакомых и называть фамилии. При этом они несколько раз давали мне понять, что им обо мне все известно, но я понял, что им не известно ничего кроме моих открытых разговоров по телефону. Все еще думая, что они серьезные люди, я сказал, что могу представить через них Вам, Юрий Владимирович, соображение писателя-профессионала о положении в нашей литературе и о том, как, на мой взгляд, это положение можно исправить постепенно, не подрывая основ советского строя. Петров сказал, что такой документ, конечно, необходим, что пора что-то делать. Но его лично больше интересует другое. Его интересуют мои связи с Западом, иностранными корреспондентами, как эти связи возникают и развиваются. Он же, со своей стороны, хочет устроить меня в какой-нибудь рабочий коллектив, чтобы я накапливал новые впечатления, на что я ему сообщил, что в рабочем коллективе провел много лет и впечатлений мне хватит на все мое дальнейшее творчество. Одновременно я подумал, что в прежние времена жандармы на посулы были щедрее: сто лет назад шеф петербургского полицейского сыска Судейкин предлагал каждому допрашиваемому сразу 25 рублей – по тем временам это были деньги немалые. Но у него все же хватало ума не предлагать подобного известным писателям.

Пока мы говорили, младший из собеседников, Захаров, смотрел мне в рот, говорил, что я чуть ли не любимый его писатель, интересовался моим творческим методом, застенчиво улыбался, когда я говорил что-нибудь не очень лестное о его работе. Говорил: «Ну что вы!». Пока он говорил, у него из левого кармана вывалилась какая-то штука и болталась на проводе. «Это что? Микрофон?» – спросил я и хотел дернуть за эту штуку. Но Захаров смущенно успел убрать в руку. В этот момент, очевидно, был пущен какой-то газ, потому что я стал как-то неясно воспринимать окружающее. Очевидно, Петрову этого газа попало еще больше, потому что он вдруг стал молоть явную чушь: «Мы с вами откровенно, вы не откровенно». Только это слово «откровенно» из всей его речи я и уловил. А потом, когда шок кончился, он вдруг свою бессвязную речь закончил первой осмысленной фразой: «Хочешь, я расскажу тебе про свою семью?» Я сказал, что я для начала хотел бы узнать его должность. Он наконец признался, что он начальник какого-то отдела; «Ответственный сотрудник комитета», – добавил Захаров.

После обнаружения мною микрофона я хотел сразу уйти, но мои собеседники уговорили меня остаться. «Какая вам разница, где… микрофон – в рукаве или в стене?» Я согласился, что разницы действительно нет, и остался послушать рассказ о том, как писатель Дудинцев вкладывает свои рукописи в какие-то мешки. Меня еще раз просили изменить свое отношение к КГБ, мне рассказали историю, о которой[,] говорят, шумела вся пресса, об убийстве художника Попкова. Все говорят, сказал мне Петров, что его убило КГБ. А на самом деле он пьяный полез в машину, в которой сидел инкассатор. Инкассатор тоже был под мухой и выстрелил. Петров наглядно показал мне, куда вошла пуля и откуда вышла. При этом, мне показалось, он хотел меня убедить, что КГБ такими вещами не занимается, но инкассаторов под мухой в Москве еще много. Некоторое время спустя он задумчиво и даже с грустью сообщил мне, что жизнь человека – штука очень прерывистая, потом вдруг сказал, что он бы меня еще понял, если бы мне уже было 70 лет. В 70 лет жизнь по существу уже кончена, но кончить ее в неполных 43 года… Он недоуменно развел руками.

Конечно, хорошо бы дожить до старости, в окружении внуков и в сознании, что ты сделал все, что мог. Но некоторых русских писателей убивали и в более раннем возрасте, в 37 и даже в 27 лет. Убийство тоже неплохая оценка писательского труда. Если меня посадят, я не буду возражать, чтобы демонстранты на Западе кидали в наших дипломатов тухлые яйца или гнилые помидоры, что кому больше по вкусу. Ежели же что-то случится с моими близкими, или инкассатор под мухой застрелит меня, весь мир будет знать, кто направлял его руку. Я не боюсь угроз, Юрий Владимирович, за меня отомстит солдат Чонкин. В своих драных обмотках он уже пошел по свету, и вашим инкассаторам его не победить.

Это письмо открытое, я обращаюсь не только к Вам, я обращаюсь к писателям Генриху Беллю, Гюнтеру Грассу, Артуру Миллеру, Курту Воннегуту, Эжену Ионеску, Пьеру Эммануэлю, Солженицыну, Максимову, Некрасову, к собратьям по международному ПЕН-клубу, к организации «Международная Амнистия», к сенатору Джексону, к своему адвокату Леонарду Шретеру, к нашей общественности, ко всем людям доброй воли поднять голос в мою защиту и еще раз в защиту всех инакомыслящих в нашей стране.

Я прошу западные газеты как можно шире опубликовать это письмо, я прошу западные радиостанции передать его целиком, чтобы наш народ знал, кто и как охраняет его безопасность. Если какого-то человека вызовут в КГБ и скажут, что они уже не такие, пусть он им не поверит: такие.

Владимир Войнович
30 мая 1975 г.