Иосиф Бродский, как и некоторые другие ленинградские поэты, иногда труден для понимания, что, однако, не помешало его популярности в России, где его стихи расходятся в многочисленных списках. Большинство эмигрантских читателей и критиков приняли Бродского холодно. У нас охотнее читают Евтушенко, Вознесенского, Матвееву, Винокурова – более понятных поэтов. Между тем, Бродский столь же «малопонятен», как, напр<имер>, ранний Пастернак, как Кузмин 20-х гг. или Мандельштам 30-х гг. Его очень ценила Ахматова. К нему благожелательно отнесся В.Х. Одэн [sic!], которого иногда называют первым современным поэтом англо-саксонского мира. В предисловии к его стихам, переведенным на английский язык, В.Х. Одэн пишет: «Бродский – поэт трудный, но все же скорее традиционный. Он находит в предметах материального мира сакраментальные знаки незримого» (эта книга переводов будет опубликована в изд<ательст>ве Пингвин, в серии «Современные европейские поэты»).

Что прежде всего поражает в поэзии Бродского? Не то ли, что многие его стихи не имеют никакого отношения к советской действительности. Он почти всегда по ту сторону современного и живет в своем особом, им созданном мире. Мы узнаем в его стихах Ленинград, Неву, русский пейзаж, но весь этот фон чаще всего описывается вне исторического времени. Кое-кто, и не только в СССР, иронически скажет: это бегство из современного мира, от которого убегать не следует! Но надо знать – куда, в какой свой мир «убегает» поэт. Для него реальнее «последние вещи человека»: любовь, добро, смерть, Бог.

Бродского давно уже привлекают вечные образы мировой литературы: Дон-Кихот, Фауст или библейские Авраам, Исаак. Очень увлекли его английские метафизические поэты 17 века. Он написал «Большую элегию» о Джоне Донне. А один цикл посвятил памяти Т.С. Элиота, который лет 40-50 тому назад способствовал прославлению английских метафизиков.

Бродский, как и многие современные западные поэты, и не только английские (а хотя бы и мексиканские!) не доверяет навязанной им шаблонно[-]логической связи в мышлении и речи. В этом выразилась творческая реакция Запада против рационализма и рационализации жизни, против комп[ь]ютеров в технике и в бюрократии. Поэты хотят найти какую-то другую логику – более адекватную сущности вещей и их истинному смыслу, искажаемому псевдо-объективными данными статистики и счетных машин. Они стремятся раскрыть неуловимые живые связи между явлениями, казалось бы между собою ничем не связанными. Это уже понимал один из «отцов» современной поэзии Бодлер (в стихотворении «Соответствия»), а из русских поэтов – еще Фет, позднее – Анненский, Пастернак, Кузмин, Мандельштам, некоторые футуристы. Алогичность иногда приводит к безответственности и, поэтому, неубедительна. Не всегда убедителен и Бродский: некоторые зигзаги его мысли вероятно понятны ему одному или небольшому кружку его ближайших друзей. Всё же есть ключ к его поэзии. Ключ – Бог. «В каждом из нас Бог», утверждает Бродский, и даже неправедным своим судьям, советским шемякам, он осмелился сказать: «поэзия и призвание поэта – от Бога». Бог для него – самое главное, которое всегда притягивает, но часто ускользает, теряется в неясных догадках и потом опять откуда-то появляется, «выскакивает из-за угла». Бродский пишет: «я, как сказал перед смертью Рабле, / отправляюсь в Великое Может быть». У верующего Т.С. Элиота тоже было немало таких «может быть» в религии. Всё же Бродский утверждает: «Неверье – слепота. А чаще – свинство».

Бродский – часто философствует и – не всегда удачно. Он пишет:

Бог органичен. Да, а человек?
А человек, должно быть, ограничен.

Ограниченность человека несомненна. Но если Бог органичен, то это Бог примитивных анимистов или же пантеистический Бог, тождественный миру.

Самое значительное произведение Иосифа Бродского – поэма «Горбунов и Горчаков». Здесь, скорее в виде исключения, описана советская действительность. Оба героя сидят в желтом доме, хотя они совсем не сумасшедшие, а мыслящие чудаки, одаренные богатым воображением. Но это не политическая сатира. Если вынужденных насельников этой лечебницы для душевно-больных выпустить на свободу, они нигде правды не найдут: в любом царстве-государстве Горбунов останется душевно «горбатым», а Горчаков огорченным человеком и – огорчающим, потому что он доносит на своего друга Горбунова. Выправить их мог бы только Бог.

Поражает классическая четкость этой поэмы. В каждой строфе 10 строк (децима) и почти везде – две рифмы, чаще – точные (и в наше время уже «старинные»). Децимами у нас писали Державин (оды «Фелица», «Бог»), а в Англии Джон Донн, которого Бродский так хорошо знает. Размер – пятистопный ямб (прославленный Пушкиным в поэме «Домик в Коломне»). Но нет никакой подражательности: «Горбунов и Горчаков» – одно из самых оригинальных и «чреватых» смыслами произведений мужающего Бродского. Кое-что в этой поэме тоже покажется непонятным или же очень растянутым. Бродский часто повинен в многоглаголании. Но эта «разговорчивость» оправдывается канонами его жанров – эпической или же философической («трактатной») поэзии, включающей и чистую лирику. В ранней, тоже значительной, поэме «Исаак и Авраам» Бродский драматизировал события и верования. В «Большой элегии», посвященной Джону Донну, драматичны мысли, видения английского поэта-метафизика, а в «Горбунове и Горчакове» – страдания и идеи этих униженных и оскорбленных чудаков-мыслителей и одареннейших фантазеров.

Во многих монологах этой поэмы мы слышим уже не лепет подающего надежды талантливого отрока-поэта, а речь умудренного мужа, спокойного и власть имущего поэта-мастера, свободно, без видимого усилия, вращающего послушные ему медленные пятистопные ямбы, вмещенные в тесные формы монументальной децимы. Существеннее же, что в этой поэме Бродского выражено то, что всегда было всем понятно, что на самом деле важно: одиночество, боль, отчаяние, сомнения, догадки, вымыслы, молитвы. Давно уже – ни у кого из поэтов, живущих в СССР, не было такого размаха, такой жажды вечности. Горбунова может напоить и насытить только Бог, живая жизнь в Боге – настоящая вера, которую он смутно предчувствует, но еще не находит, как и другие лирические герои Бродского.

Может быть, замученный в желтом доме Горбунов выражает настроения и других алчущих и жаждущих правды в Сов[етском] Союзе. Пусть у многих этих правдоискателей «каша в голове», наскоро сваренная из Достоевского, Ницше, Бердяева, Тейяра и других случайно добытых продуктов духовного питания, но искания их напряженные, живые.

Очень значительны и многие другие стихи Бродского, хотя бы его «Почти элегия» с реминисценцией из Державина («Чего в мой дремлющий тогда не входит ум»). Из поэм выделяю «Остановку в пустыне» с размышлениями о нашей эпохе: «Не ждет ли нас теперь другая эра? / И если так, то в чем наш общий долг? / И что должны мы принести ей в жертву?» (1966).

Бродский относится с недоверием ко всякой чрезмерной эмоциональности, а все же лирические эмоции в его поэзии прорываются:

Где-то льется вода, только плакать и только вдоль осенних оград,
всё рыдать и рыдать, и смотреть всё вверх, быть ребенком ночью,
и смотреть всё вверх, только плакать и петь, и не знать утра.

Может быть, ленинградскому метафизику многое неясно, и он еще не знает куда плыть и зачем. Но, несомненно, его поэзия уже не утлая лодка, а хорошо оснащенное судно, которому предстоит большое плаванье.