В этом столетии едва ли наберется много стран, которые произвели на свет поэтесс более впечатляющих, чем в России. Ахматова, Цветаева, Инбер – вовсе не экзальтированные эпигоны, предающиеся безграничной сентиментальности, а профессиональные поэтессы большого и «тяжелого» (пользуясь термином Паунда) таланта с исключительным лирическим звучанием. Судя по сборникам «Струна» (1962) и «Озноб» (который был издан шесть лет спустя в ФРГ и включает всю ее поэзию на тот период) молодая одаренная советская поэтесса Белла Ахмадулина требует признания и сравнения с этой поэтической элитой.
«Контраст» может показаться некоторым более подходящим словом. Стихи Ахмадулиной – это и не уклончивость и строгость Ахматовой, но и не формальная, зачастую непонятная дерзость стихов Цветаевой. Твердая и часто склонная к гиперболизации (отголосок Маяковского?), с особенным талантом к поразительно расширенным метафорам, она идет своей поэтической дорогой.
Определенное родство «поэтических сестер» все же существует. Подобно Ахматовой и Цветаевой, Ахмадулиной удается быть в высшей степени (как сказали бы в десятилетие, когда подобная характеристика не считалась столь оскорбительной) по-женски субъективной без того, чтобы казаться самовлюбленной. Некоторые из её любимых тем, например, – индивидуальный бунт против конформизма (выдающаяся «Сказка о дожде в нескольких эпизодах» имеет отчетливые антигосударственные намёки); привязанность к русскому литературному прошлому; любовь к родине (Грузия) – были дороги и Цветаевой, и Ахматовой. Более того (говоря о формальном аспекте), она, как и великие русские поэтессы, способна извлечь красоту, не потерявшую свежести, из рифмованного катрена, написанного ямбом, – из формы, живой в современном русском стихе настолько, насколько же мертвой в нашем.
Переводчики достаточно подготовлены к своей работе. Хороший вкус отразился в подборке текстов (все 22 произведения были, к слову, написаны после 1962-го). Отличное знание Межаковым-Корякиным русского языка избавляет нас от тех грубых ошибок, которые так часто появляются, когда с идиоматическим советским языком сталкивается не его носитель. Что касается Даттона, он демонстрирует не только чуткий поэтический слух, но и здравый смысл, когда переводчик отказывается от поиска английских эквивалентов каждой метрической вариации, представленной в оригинале, довольствуясь уместными компромиссами, которые воспроизводят скорее общее очертание стихотворений, чем их точный метрический силуэт.
Одно переводческое решение, однако, побуждает к серьезному упрёку, а именно тенденция улучшить текст оригинала. Когда поэт сравнивается с «пониклым пьяницей, чье водочное дыхание могло бы обжечь // скатерть» («Заклинание»), нам, естественно, кажется, что водка и обжигающее дыхание – или что-то в этом роде – есть в оригинале; но этого там нет. Когда мы наслаждаемся сравнением «подобно двум теплым камням вместе… // твоя рука на моей голове…» («Тоска по Лермонтову»), мы склонны предположить, что «теплые камни» принадлежат Ахмадулиной; но мы ошибаемся. Даже если эти изменения и играют определенную роль в восприятии текста, нельзя мириться с такими неоправданными выдумками, домысленными за автора. И когда мы обнаруживаем авторское очаровательное «Как в медленном недоуменье танца», представленное пошлым «Как в поцелуе, обман танца сердца к сердцу» – опасность подобного искусственного вмешательства становится болезненно ясной. К счастью, такие проявления плохого вкуса редки.
Можно привести и другие небольшие недостатки. Но когда лес радует глаз, зачем останавливать взгляд на редком чахлом кустарнике?
Ричард Грегг
Вассар-колледж
